Из интервью с летчиком В.И. Попковым – прототипом героев фильма «В бой идут одни «старики».

 

Скан-копия стенограммы

Текст опубликован: Вклад историков в сохранение исторической памяти о Великой Отечественной войне. На материалах Комиссии по истории Великой Отечественной войны АН СССР, 1941—1945 гг.: коллективная монография / А.Г. Гуськов, К.С. Дроздов, С.В. Журавлев, В.Н. Круглов, Д.Д. Лотарева, В.В. Тихонов; отв. ред. С.В. Журавлев; Институт российской истории РАН. М.; СПб., 2015. С. 278-288.

Ссылка - PDF

© Все права защищены. При использовании ссылка на печатную или электронную версию обязательна.

 

 

 

Слава тебе, герой воздушных баталий,

Наш бесстрашный истребитель Попков Виталий!

Тридцатый сбитый фашистский самолет –

Вот его мести грозный счет!

(Из фронтовой газеты)

 

13 сентября 1943 г. 21-летний гвардии лейтенант 5-го истребительного авиационного полка Виталий Иванович Попков (1922–2010)^[1], которого накануне вызвали в Москву для вручения золотой звезды Героя Советского Союза, давал интервью сотруднице Комиссии по истории Великой Отечественной войны Р.И. Кроль. Он рассказал о своем детстве, о том, как полюбил планеры и авиацию, как стал летчиком.

Родился Виталий Попков в Москве. Отец работал шофером в гараже ЦИКа, а мать была домохозяйкой. До 1927 г. семья Попковых жила в столице, а после того как отца командировали на работу на Кавказ, они жили сначала в Сочи, а затем в Мацесте. В 1935 г. семья переехала в Гагры. Здесь Попков окончил восемь классов, а десятилетку – в Москве. «Когда я учился в школе, больше всего любил математику и физику, потом уж – химию. Русский язык, литературу тоже любил, тут я уж учился [на] «отлично» по всем предметам. Я не любил только немецкий язык. В Гаграх нам преподавали грузинский язык, я отлично шел по этому предмету, а немецкий не любил, учился на «хорошо» по-немецки. Под конец года нажмешь, «отлично» получишь», – вспоминал он. Своими любимыми писателями он назвал И. Тургенева, Н. Островского и М. Горького.

С 5-го класса Виталий увлекся авиамоделизмом и в старших классах уже сам руководил кружком. В 1938 г. в Гаграх окончил планерную школу, а затем по возвращении семьи в Москву поступил в аэроклуб Ленинградского района. «Впервые поднялся в воздух я в Гаграх на планере. Ощущение было какое-то непонятное, но, конечно, какое-то захватывающее, – рассказывал он. – В аэроклубе мне попался очень хороший инструктор… Когда я в первый раз вылетел в воздух и прилетел обратно, инструктор Раскидной Яков сказал мне: «Будешь Героем Советского Союза, но все равно будешь помнить первый вылет и того, кто тебя первый раз поднял в воздух». Эти его слова сбылись».

В 1940 г. Виталий Попков поступил в Чугуевское военное авиационное училище летчиков. Обучение завершилось с началом войны. Однако Попкова как лучшего курсанта отобрали для подготовки инструктором. К этому времени училище было эвакуировано сначала в Батайск, а затем в г. Евлахино в Азербайджане. В марте 1942 г. Виталий Попков был направлен на фронт.

В своем интервью сотрудникам Комиссии Минца он подробно рассказал, что сражается с немцами в небе в течение почти полутора лет. За это время он побывал на Калининском фронте подо Ржевом, на Юго-Западном фронте под Сталинградом и, наконец, на Курской дуге и в районе Изюма. С весны 1942 г. по осень 1943 г. Виталий Попков совершил 215 боевых вылетов, участвовал в 58 воздушных боях, в которых лично сбил 26 самолетов противника и один – в группе.

Поначалу Попков хотел служить в бомбардировочной авиации, но по воле случая стал летчиком-истребителем. Осенью 1943 г. он говорил, что истребительная авиация подошла ему по характеру, «и сейчас я очень доволен, по крайней мере, ты сам себе хозяин, все от меня одного зависит: будешь ты сбивать, не будут тебя сбивать».

В момент его интервью сотрудникам Комиссии Минца война была в самом разгаре. Впереди у Попкова были бои за освобождение Украины, Польши, штурм Берлина. На Параде Победы в Москве 24 июня 1945 г. он шел в составе сводного авиационного полка. К тому времени на его боевом счету был 41 сбитый самолет противника. Наградной лист уже шел по инстанциям, и 27 июня 1945 г. Виталий Попков получил вторую звезду Героя Советского Союза.

«Механик неизменно вырисовывал на фюзеляже машины Виталия очередную звездочку и говорил при этом:

– В знак угробления восьмого… Кто следующий?»^[2] – так писал о Попкове сразу после войны В.А. Величко.

Виталий Попков остался в авиации, став летчиком-испытателем и дослужившись до генеральских погон. В 1951 г. он окончил военно-воздушную академию, а в 1964 г. – военную академию Генштаба.

Когда в начале 1970-х гг. писался сценарий и на Киевской киностудии задумывались съемки фильма «В бой идут одни «старики»», В.И. Попков стал одним из прототипов сразу нескольких его главных героев: капитана А. Титоренко (Маэстро) и лейтенанта Александрова (Кузнечик). В 1973 г. вышла в свет документальная книга Н.Г. Ильина и В.П. Рулина «Гвардейцы в воздухе» о боевом пути летчиков 5-го гвардейского истребительного авиаполка, заставившая режиссера фильма внести коррективы в сценарий. Авторы книги – сами в годы войны летчики этого полка – рассказали о фронтовой судьбе прославленных летчиков В.А. Зайцева, И.П. Лавейкина, Е.В. Быковского, И.Н. Сытова, И.А. Шардакова и др., которые воевали вместе с Попковым. Реальные факты из их боевой биографии стали украшением фильма.

 

Из стенограммы беседы с летчиком гвардии лейтенантом В.И.Попковым^[3]

Беседу проводит в Москве 13 сентября 1943 г. научный сотрудник Р.И. Кроль, стенографирует А.А. Бондаренко^[4].

«<…> Когда [весной 1942 г.] в Калинин [ныне г. Тверь] приехали на аэродром, там нас подкормили уже. Когда мы ехали, еще зима была, март месяц, холодно, а мы на подножке, как будто не на войну, а в отпуск, тем более, что мы приехали из Азербайджана во всем летнем: пальто и гимнастерка была. Мы на подножке едем, а движение было еще плохое, не налаженное, недавно только Калинин взяли^[5]. Ехали «на перекладных»: где пешком, где на автомобиле.

В общем, нашли штаб армии. Когда пришли к Громову^[6], он нас направил в Будово. Там мы были с месяц. Направили нас в бомбардировочный полк, а истребителям мы не нужны. Мы равняем аэродром и т.п.

В это время там был тогда майор, теперь подполковник Зайцев^[7]. Нас летчиков было 20 человек. Он выбрал 10 человек, я попал в это число. Выбирал он нас таким образом: дал по полету, сам проверял, сам проводил учебные бои. Я проводил с ним бой. Мы с ним взлетели, он сказал, что будем с ним драться, стрелок должен зайти в хвост. Мы дрались, дрались, потом он быстро так (у меня была еще неуверенность, машины стеснялся) зашел в хвост. Я никак не мог выкрутиться. Он сел, так разозлился: «Вот, – говорит, – как пойдем на линию фронта, как я напущу на тебя «мессера»! Что ты такой вялый!?». Я думал: «Раз такое дело, значит, все уже прогорело, не попаду на фронт». Потом читаю в назначении: «5-й гвардейский». Зайцев был помощником командира полка, а командиром полка был подполковник Беркаль^[8].

После этого мы потренировались. У нас все время был подполковник Зайцев. Он старый инструктор школы, когда-то был инструктором в Борисоглебской школе, учить может хорошо. Поэтому у него 16 человек Героев Советского Союза. Он давал нам полеты строем, учеба была ближе к действительности. Он давал нам весь пилотаж. Если с точки зрения тыла посмотреть, так это было бы хулиганство, а на самом деле проделать все это было очень важно. Эта учеба прошла исключительно хорошо, не было ни одной аварии. Тогда на линию фронта еще не летали, но он попросил у командующего полеты – перекрыть железную дорогу, а [то] противник все время бомбил железную дорогу.

5 мая [1942 г.] мы с ним полетели. Он вплотную подошел к «ДО – 215»^[9] – немецкий бомбардировщик. Он его сбил, а я только смотрел; конечно, мне интересно было, я тоже пострелял, но, наверное, результаты плохие были. Хотя не наблюдал, но знаю, что на радостях не мог хорошо стрелять, да и уменья еще не было такого, как сейчас. По мне тогда стрелок стрелял, но, к счастью, не попал, а я метров на 20 проходил, даже кресты видал. Я стрелял, но, конечно, попасть не мог. Страха я не чувствовал никакого. Я даже не знал, что они в меня стреляют. Подполковник мне после сказал: «Они здорово стреляли в тебя». Подполковник сбил их. Потом я полдня ходил, рассказывал, как мы дрались с бомбардировщиком. Подполковник Зайцев сказал: «Выйдет толк из этого летчика». Конечно, он не мне говорил, а другим, и я остался в полку.

После этого я уже начал свою боевую карьеру. Потом попал в звено. Командиром звена был Герой Советского Союза гвардии капитан Лавейкин И.П., 1921 года рождения[10]. Мы с ним почти ровесники, тоже молодой парень. На вид он, как мальчик. Когда мне сказали, что командир, я просто удивился, смотрю – капитан. У меня был хороший товарищ, тоже сержант – Быков[ский][11]. Командиром эскадрильи был Ефремов В.В.[12] Они с нами занимались и натаскали, как говорят, на это дело. Когда Ефремов ушел в Москву работать инспектором, у нас командиром эскадрильи стал гвардии капитан Лавейкин. Я был старшим летчиком, потом командиром звена, но я был все еще сержантом. Орденом Ленина наградили, я все еще сержантом был. В декабре 1942 г. дали старшего сержанта, а уже в марте 1943 г. присвоили звание младшего лейтенанта, в июле получил звание лейтенанта.

Когда мы летали, я всегда был ведомым летчиком и все время ходил с майором Ефремовым. Когда летал командир полка подполковник Зайцев, он меня с собой брал, мы вдвоем с ним летали.

Мы прикрывали [город] Холм[13]. Около Холма я первый раз сбил «Юнкерса» с гвардии лейтенантом Штоколовым[14], он был ведущим. «Юнкерс» вышел из облаков, нас не видел. Я бил, бил и сбил. Потом еще телеграмму нам прислали, а я еще больше рад был. Это было в мае 1942 г. Перед этим я говорю майору Ефремову: «Сколько раз летаю, ни разу с бомбардировщиком не встретился, только все с истребителями». И тут как раз сбил, близко к нему подошли. Но нужно сказать, что хоть и сбил его, но неграмотно подошел, не маневрировал, ходил по прямой. Сейчас уж, конечно, опытность есть. Он мне в бак попал. Три пробоины сделал. Бензин вытек весь. Я до аэродрома не долетел метров 50, упал, но попал в болото, машина сразу же завязла в болоте. Меня из машины выбросило в болото, лицом ударился. Сперва думал, что ногу сломал, потому что сапог выскочил, перевернулся. Потом смотрю – нормально. Тут женщины бегут, спрашивают: «Сильно побился?». Говорю: «Ничего». А глаз уж начал закрываться. Один красноармеец дал зеркальце, смотрю – лицо распухло. Тут подполковник Зайцев на машине приехал, взял меня за руку, хочет поддержать, а я уж 5 километров прошел. «Ну, как?» – говорит. Я говорю: «Ничего». Так дней десять я подождал, пока опухоль прошла. У меня губа была разбита, нельзя было бриться, усы отрастил.

На мою машину попал фотоаппарат. Я ходил все время с аппаратом, почти всю ржевскую группировку сфотографировал. Я получил много благодарностей от командующего за эти снимки. Я сам сфотографировал. Мы ходили все своим звеном: я, Лавейкин и Быков[ский]. Один раз меня сильно зенитка подбила, но я все-таки долетел с фотоаппаратом.

На разведке еще сбил один самолет, на этот раз уже истребитель. Тут у меня уже опыт нескольких воздушных боев был. Правда, в первом воздушном бою в горле сильно пересохло, и натянутость какая-то была. Потом стал втягиваться.

В августе [1942 г.] были самые сильные бои с истребителями. Нас была девятка, а их 18 штук. Начали мы драться, как говорят летчики, «пластаться в воздухе».

Наши части перешли в наступление[15]. Мы их прикрывали. Мы встретились с 52-й эскадрой Рейсгофена[16]. Мы с его летчиками начали драться и сразу же почувствовали, что это летчики сильные, потому что они в лоб ходили, чувствовалось, что соприкасаемся с сильными летчиками. Я первый сбил одного, потом Зайцев – двух, Герой Советского Союза майор Кондратенко[17] трех набил. Зайцев сразу двух у меня на глазах сбил, показал, как нужно сбивать.

После второго сбитого самолета меня представили к [ордену] Красного Знамени за все мои действия, а мне командующий дал орден Ленина, потому что снимки были очень хорошие и дали большую помощь наземным войскам. Генерал Конев[18] дал мне орден Ленина.

На второй день в первом же бою сразу сбил двух истребителей противника. Потом другие ребята еще сбили. Когда в этот же день делали второй вылет, сбили моего друга Быковского. Он выпрыгнул с парашютом. У меня патронов уже не было, а «мессер» бил по Пескову[19]. Я попал между «мессером» и Героем Советского Союза Песковым. Песков был уже подбит, и я между ними встал. Как видно, немец сильный летчик был: он как ударил по мне, у меня машина загорелась. Пока я прикрывал Пескова, у меня сильно руки, ноги и лицо обгорели. Я пролетел немного, потом уже выпрыгнул с парашютом. Парашют был еще порван, еле вылез из самолета. На трех тысячах он у меня загорелся. На тысяче метров я выпрыгнул на его сторону. Там лес был. Метрах на 100 я раскрыл парашют, он был порван, но все-таки задержал падение. На 50 метрах я прыгнул. Там было болото. Я ногу вывихнул. Ожог был сильный, но я ничего не чувствовал. Только слышу, что кругом стреляют, а в лесу боя не было. Это было 3 августа [1942 г.] утром. Я скоро выскочил, начал бежать. Ориентировался я по солнцу, компаса не было. Вижу – где солнце поднимается, и на север пошел. Когда я летел, я видел, где солнце. Ребята считали, что я уже погиб. Один только видел, что я выпрыгнул с парашютом, но никто ему не верит.

Сперва я хотел отлежаться, потом слышу – бегут. Бросил я перчатки, парашют и бежать. Но как там можно бежать по болоту? Я полз. Пистолет вынул, думаю: стрелять буду. Только я отбежал метров на 500 в лес, до лица дотронешься, больно. Потом слышу – из автомата кто-то стреляет, может быть, наши. Но разбираться я не стал, пошел навстречу. Слышу – идут. Разговаривают, песни поют. Как говорят, «у страха глаза велики». Думаю – не наши песни. Лег в болото, они прошли метров на 50 от меня. Я дальше пошел. Прошел так 18 километров. На пути я встретил малины много-много. Я сорвал ее, хотел в рот положить, рот не раскрывается. Хочу говорить, не могу разговаривать. Потом, когда уже лес прошел, вышел на опушку, потом еще лес прошел, я уже по своей территории шел. Но это я уже после по карте определил. В лесу на окраинах бои шли, артиллерия стреляла. А тут ничего не было, поэтому я догадывался, что я на своей территории.

Как я вышел из леса, увидел – женщины косят сено. Я стал к ним подходить. Посмотрел сначала, чтобы военных не было, чтобы не напороться. Подошел к женщинам вплотную. Они сперва меня не видели. Потом, когда на 50 метров подошел, они уже заметили. А у меня палец еще напух, пистолет я держу за спиной, такая тень получается. И солнце печет больно. Я спросил у женщин: «Войска есть?». Они в одну кучу сбились. Я подошел еще на один шаг, они – шаг назад. Думаю: так можно идти далеко. Я спросил: «Войско какое-нибудь есть?». Они спрашивают: «Какое тебе войско нужно?». Я говорю: «Какие войска? Наши, красные». Меня и смех берет, и не до смеха. Как сказал, что красные войска, как они сразу плакать начали: «Родненький, обгорел». Все стоят. Ревут. Мне уж неловко, что обратился к ним. Сочувствуют. Спрашиваю: «А доктор есть?». Они говорят: «Вот там четыре километра – санбат».

Я пошел в санитарный батальон. Там меня перевязали, смазали чем-то. Потом я просил, чтобы не на машине, а на самолете меня отправили, потому что я с утра ничего не ел, а меня завязали. Смотрю – раненые едят, у меня аппетит разгорелся, а я не могу ничего есть. Тут был летчик, я спрашиваю его: «Можешь меня отвезти?». Показал, где аэродром. Говорю: «Они в полку будут меня лечить». Говорит: «Ладно». Меня положили в такую будку и повезли. Потом летчик летал-летал, не нашел нашего аэродрома, все замаскировано было сильно, привез обратно в госпиталь.

Я дал сестре денег: «Дайте телеграмму в полк, что я уже здоров». Может быть, она не дала телеграмму, но никто не пришел. Я смотрю в окна, никто не приезжает. Меня отправили в Торжок, потом в Калинин, собственно, не в сам Калинин, а в село Медное, там госпиталь 1774. Как раз я попал в челюстной госпиталь. Они меня из поильничка поили, все жидкое давали, хлеб не мог есть. Потихонечку дело на поправку пошло. Исключительно внимательный медицинский персонал попался. Через месяц я уже мог писать правой рукой, а левая еще сильно болела. Я написал письмо И.П. Лавейкину, адрес свой дал – Калинин. Подполковник Зайцев тогда поехал с Шилкиным[20]. Они все госпитали объехали в Калинине, нет такого летчика. Я думал, что если напишу село Медное, цензура зачеркнет. Потом написал, думаю – что будет. И как только они получили письмо, подполковник Зайцев прилетел ко мне, привез подарки, сказал, что я награжден орденом Ленина. Я сперва не поверил. Тут такая радость. На раненых сильное впечатление произвело, что, вот, сам командир полка прилетел. Он привез конфеты, печенье, вино. Вино, правда, мне пить нельзя было, так я раненым отдал. Я сказал подполковнику Зайцеву: «Заберите меня отсюда, мне уж надоело». Он сказал: «Как поправишься, в дом отдыха отправим». Они все время ко мне залетали, покажут там что-нибудь в воздухе, чтобы я понял, что это они.

Потом я поправился и 10 сентября [1942 г.] меня направили во фронтовой дом отдыха. Я немножко полежал, потом попросил Ефремова, чтобы меня пустили полетать. Там мой друг Женька [Быковский] был, он тоже ходатайствовал. В конце концов мне дали потренироваться.

Женька потом погиб под Бельском[21], он дрался один против 18 [самолетов противника].

В первом же бою после выздоровления я рассчитался с противником: зажег его. Ужасно обрадовался, что мог рассчитаться. Это было под Ржевом. Фриц, правда, уполз с парашютом, как и я, на глазах у всех, командир дивизии видел. После этого я начал воевать, уже злость появилась, правда, не сбивал самолеты.

В ноябре месяце я попал в дом отдыха, у меня еще ожог болел: то там лопнет, то там, все время лопалась кожа. Подполковник Зайцев меня направил в дом отдыха.

Потом весь полк поехал в Горький за машинами. Из дома отдыха я тоже сбежал. Мы получили машины, и нас бросили на Юго-Западный фронт. Это было уже в декабре [1942 г.], как раз только начались операции на Дону[22]. Мы начали прикрывать танковый корпус, который действовал на Дону[23]. Когда мы пошли уже к Донбассу, я сбил «Хейнкель», затем «раму»[24]. Потом еще с одним своим направился и сбил одного. В общем, у меня уже было 10 сбитых самолетов и один в группе. Меня представили к ордену Отечественной войны 1 степени.

Замечательные бои были, когда мы летали под Харьков, юго-западнее Мурома под Белгородом, еще снег только начал таять. Мы дрались пятеркой против четырех. В этом бою были: я, Штоколов, Анцирев[25], Лавренко[26] и Лавейкин. Я сбил 5 самолетов, ни одного [товарища] не потерял[27]. Только у Штоколова было три пробоины, остальное все нормально было.

Мы должны прикрывать девятку «Пе-2». Мы полетели восьмеркой, потом вышел вперед «Пе-2». Смотрю – вроде зенитка бьет. Я показал командиру, по радио передал. Потом смотрю – о, много [вражеских самолетов]! Они гуськом шли в нашу сторону. Нас с бомбардировщиком шло три самолета. У нас было преимущество, потому что мы шли со стороны солнца и подошли близко-близко. Они нас не видели. С первой же атаки мы двух съюлили и начали драться. Но их было так много! Истребители тоже были, они маскировались под «Ю-88» с выпущенными ногами. Они все в кучу сбились, удивительно даже, как они не столкнулись. Был страшный беспорядок, они прямо на свою территорию сбросили бомбы. В эту кашу мы завязались[28].

Тут был такой характерный случай. Я видел, что один подбит. Сашка Пчелкин[29] к нему подлетел. Выражения лица мне не было видно. Но я сказал: «Я покажу за твое здоровье». Он только начал на него отворачиваться, и мы его сбили. Потом мы полетели домой, и все в порядке, все «Пе-2» пришли.

Орден Отечественной войны я получил уже в Москве, потому что [наградной] материал ходил целый месяц.

Летом уже начались июньские операции[30]. Мы побывали за обороной. Прикрывали мы наземные войска. Там особо замечательных боев не было, но, наверное, самолета два сбили. Сначала я был ведомым. Тут уж мне стали доверять группу, вроде в начальство выбился, сам стал водить под Белгородом. Мы все время «Илов» сопровождали. Там я сбил 3 самолета. «Ила» мы ни одного не потеряли. Один только раз у нас на глазах «Мессершмитт» «Як» зажег. Я с самого верха был, смотрю – там такая трасса, и летчик летит. Он видит, что не дотянуть, и врезался в колонну противника, погиб, как Гастелло. Это все у меня на глазах было. Я разозлился, и мы вдвоем с Мересаевым[31] догнали этого наглеца, и я его сбил. Такая злость была, что наши были уже на земле, а я еще по горящей машине дал. Потом мы пришли домой вместе.

Сейчас у меня на счету 26 лично сбитых самолетов противника и один в группе, но в группе уж не считаю, потому что там нельзя сказать, кто сбил.

Потом уж начались бои под Изюмом. Когда в Донбассе были бои, с истребителями приходилось драться, а последнее время с бомбардировщиками. У нас машины стали не то что под Ржевом. Раньше, если фриц хочет драться, он дерется, если ему не выгодно, он прибавит и уходит. А сейчас хочет или не хочет, он будет драться, потому что у нас скорость большая и машины лучше. Так что он уже на равных правах с нами дерется. В последнее время у меня даже патронов не было, но, чтобы показать ему, я зашел в хвост и все, что хотел, делал с ним, а таранить я не хотел, потому что у меня машина отличная. У меня попытки две были, я шел на таран, но пороху не хватило, машину дернул, не попал. Потом командир закричал: «Я тебе потараню!». Последнее время я научился так бить, что в большинстве случаев с первой атаки сбиваю, потому что последнее время злость стала особенно сильна, когда они на моих глазах сбили моего друга Женьку. До этого у меня было 8 сбитых, теперь 26, и считаю, что они еще не расплатились за это дело. Еще ни один, которого я атаковал, не уходил.

Один раз мы десяткой дрались против 120. Конечно, мы не со всеми дрались, а в группе. Сбили 6 бомбардировщиков.

Еще был один бой, когда я два самолета сбил. Командующий меня наградил часами. Это было 23 июля[32]. Был один налет на прифронтовой аэродром. Это они к нам шли. Мы взлетели четверочкой, и я сбил одного «Фокке-Вульфа» и одного «Мессершмитта». Один в плен попался, какой-то немецкий капитан, другой – сержант румын. В этом бою мы сбили 10 самолетов, и один летчик выпрыгнул. И то наша зенитка сбила, ему пришлось выпрыгнуть.

Когда мы ходили под Изюмом, это были самые сильные бои. Это было 17 августа, когда мы ходили десяткой. Я был старшим в этой десятке. Мы сбили 6 бомбардировщиков и 4 истребителя. Тогда телеграмма поздравительная была. После нашего боя пехотная часть заняла деревню Долгинькое. Вообще они очень довольны были[33].

Числа 16 августа [1943 г.] я с самолета начал огонь артиллерии корректировать, чего никогда истребитель не делает. Сначала я сообщил наземному командованию, что вижу танки. Пока я корректировал, артиллерия сожгла 8 танков. Конечно, я технически правильно не мог корректировать, но вижу, что бьет артиллерия, я по радио говорю: «Пускай артиллеристы бьют так, как сейчас, только перенесут метров 100 вправо». Они стали так бить и сожгли 4 танка. Я сказал, что танков еще много. Они вызвали 8 «Илов» и еще несколько танков сожгли. А вообще истребители против танков ничего не могут сделать. Я пикировал, чтобы показать, где они находятся. Я говорю: «Вижу 50 танков противника, я буду пикировать, вы смотрите направление – куда, и буду стрелять». Я пикировал, артиллеристы уже видят, куда стрелять. Передавал сведения все время открытым текстом, чего уж тут скрывать, все равно видно. Потом «Илы» пришли[34].

Последний бой был под Мерефой. Там было около сотни самолетов, нас восьмерка. Я сбил два самолета, одного «Хейнкеля» и одного «Мессершмитта-109». Это были уже 25-й и 26-й самолеты.

Боевых вылетов у меня 215, воздушных боев 58. В последнем бою меня подбили, но у меня патронов уже не было. Такой бой был, что за мною ходил «Фокке-Вульф». Он, видно, меня принял за своего, а я его за нашего, думаю: веселее будет вдвоем. И фриц, видимо, так думал, а я для него был ведущий. И он до тех пор не понял, что я советский, пока я 44[35] в «Мессершмитта» не выпустил, и он стал падать. Я тоже не понял, думаю: «Вот хорошо ходит». Мы еще повиражировали, и потом наши пришли. Если бы патроны были, мы бы еще подрались. Он много еще дрался со мною, но у меня не было патронов. Таранить я не мог, потому что скорости не было, чтобы догнать. Так что мы по-мирному разошлись: он к себе, я к себе. Но я двух сбил. У него невыгодное положение. Скажут: «Все время ходил с русским, потерял где-то своих». Раз он был у меня ведомым, значит, он своего ведущего потерял, а потеря ведущего – уже позорное дело.

Мы были в доме отдыха, куда приехали числа 6–7 сентября. Потом я заехал к себе на квартиру, хотя там и нет никого, но некоторым ребятам негде было переночевать, я всех к себе привел. Потом включил радио, «Последние известия» послушать, правда, первые – в 6 часов утра – мы проспали. Потом я слышу, что передают: «Сытова[36] и Шердакова[37]», а материал на нас вместе подавали. Я разбудил ребят, все закричали «ура». Потом соседи пришли и говорят: «Поминали Попкова, только не знаю – на присвоение звания, или как?». Я говорю: «На лейтенанта не будут по радио передавать, если на генерала, то другое дело».

Мой адрес: Полевая почта 23301.

Адрес матери: Ташкент, ул. Карла Маркса, 18. Елизавета Дмитриевна Попкова.

Брат у меня танкист».